Паяц и ревность

На фестивале «Золотая маска» показали оперу Леонкавалло “Паяцы”, поставленную в Музыкальном театре Республики Карелия.

Истории об артистах – давняя традиция итальянской оперы. Руджеро Леонкавалло был современником Пуччини и, сочиняя трагедию в артистической среде, как будто закладывал традицию будущей «Богемы».

Конечно, в «Паяцах» совсем иная история, но есть и схожесть. Прежде всего – идея о том, что жизнь «низов общества», связанных с артистическими профессиями и не ведающих благопристойного политеса, полна сильных переживаний и нешуточных страстей, часто кончающихся смертью. Именно в этой, как бы наполовину свободной от условностей цивилизации среде, людские эмоции особенно выпуклы – и тем самым показательны.

«Актер – тоже человек», поет исполнитель в Прологе. Леонкавалло, автор либретто, хотел именно этого. И еще показать, что актер не только «тоже человек», но всегда актер. А значит, все человеческое у него преувеличено до декоративной квинтэссенции. Как говорил Ницше, тоже современник композитора, «слишком человеческое».

Веристская опера, с ее стремлением к яркой, страстной драматичности как нельзя лучше подходила для показа подобных коллизий. А решение композитора внести мотивы комедии дель арте (Интермедия труппы Канио) стало на редкость удачным: оно не только углубило идею о том, что актер – тоже человек, ибо под театральной маской скрывается живая душа, но и стало образцом приема «театр в театре».

Именно этот фактор – что в актере человек и лицедей неразделимы – использовала молодой режиссер Анна Осипенко. Она, можно сказать, усилила прием: актеры карельского театра играют в бродячую труппу Канио, которая, переодевшись в Арлекинов и Коломбин, играет свою Интермедию в некоем маленьком театрике или цирке. А публика, судя по всему, коллеги выступающих

Во всяком случае, перед началом спектаклей – и карельского, и труппы Канио – люди «театра в театре» непринужденно и деловито бродят по тамошней сцене, и мы видим приготовления к спектаклю, Когда публика в зале МАМТа нетерпеливо хлопает в ожидании начала, публика на сцене ей вторит, как зеркало. Когда актеры разыгрывают эпизоды дель арте, зрители на сцене (они же – хор) надевают разноцветные кофты и парики, тоже ударяясь в гаерность.

Так знаменитая формула «весь мир театр, и все мы в нем актеры» в спектакле материализуется кратно.

Круглая сцена с рядами ярусом (художники Мария Лукка и Александр Мохов) напоминает цирковую арену, что режиссеру важно: неконтролируемые страсти героев оперы как будто управляют ими, провоцируя предсказуемость поступков. Так – рефлекторно – бывает у дрессированных зверей.

Под сценой находятся гримерки, где кипит варево злых эмоций и происходят тайные встречи. Ящик с реквизитом становится местом психологической и физической борьбы. Вешалка с костюмами участвует в любовном свидании. Прожекторы (свет – Стас Свистунович) периодически торчат в зал, создавая напряжение. На сцене театрика разогревают публику акробаты (члены карельской федерации трикинга), одетые в костюмы дель арте. Так создается атмосфера.

Во время Интермедии появится условный «домик», где ветреная жена принимает наглого любовника в отсутствие мужа. И будет царить нервная суета, когда все участники то прячутся, то выглядывают.

Мизансцены построены так, что мы до конца не понимаем, где житейское, а где театральное. Когда Тонио пытается изнасиловать Недду – несомненно житейское. Когда Недда поет монолог про птиц и свободу полета, она словно репетирует роль. Принимает позы куклы-марионетки на веревочках, а ярко-красные туфли держит в руках и смешливо «дирижирует» ими.

Эти туфли – вообще визуальный лейтмотив. И когда ее любовник Сильвио на свидании манипулирует ярко-красным пальто Недды, он тоже как будто репетирует роль.

Вообще одежда у всех вызывающе условна: накладные резиновые «телеса» Тонио говорят об его физическом уродстве, но и о театральной, ненастоящей телесности. Костюм Канио легко трансформируется из балахона Паяца в майку современного мужчины. Как и пышные юбки Недды – в платье Коломбины.

Важную роль играет видеокамера. На нее снимают Пролог, где рассказчик фиктивно вешается после рассказа, и она всегда в руках отвернутого, закомплексованного Тонио, тайно снимающего измену Недды.

Камера – признак современности и возможность публике видеть крупные планы. Снятое транслируется на экран на авансцене, и мы видим лица, одержимые навязчивыми идеями. Например, процесс гримировки Канио: вне себя от ревности, он, тем не менее, методично накладывает краски на лицо перед выступлением в роли Паяца. В этой рутине театральных будней чувствуется что-то страшное, что-то назревающее. Злобный вуайерист Тонио, спровоцировав, из мести отвергнувшей его Недде, ревность обманутого супруга, истерически-безмолвно хохочет за кулисами. Он не может остановиться, и тоже на камеру. Ведь Тонио как шекспировский Яго, срежиссировавший убийство, теперь он ждет неизбежного осуществления.

Наблюдать за сатанинским хохотом и мучительно, и страшно. Ведь рядом, на представлении заезжей труппы, кукольные страсти на наших глазах становятся настоящими.

Хорошо собранный оркестр под управлением Михаила Синькевича уже в первых нотах Пролога дал понять, что речь в опере пойдет о беспокойных, расстроенных нервах. Никакой, в общем, мелодрамы, в звуках скорее чувствуется жесткая фатальность. Все лейтмотивы музыки – темы страданий (по композиторской ремарке con dolore), любви и мести, и подтекст театральности, подразумевающий некую бравурность, проговорены Синькевичем осмысленно и выразительно.

Порадовало внимание к солистам: оркестр их поддерживал, но не глушил. Это тем более хорошо, что в карельской опере есть кого послушать.

Прежде всего это Павел Назаров, Пролог и Тонио (Таддео в интермедии), со звучной выразительностью голоса. И это Дарья Батова (Недда), с броской решительностью пения и повадки.

Солист Мариинского театра Антон Халанский (Канио) немного не дотянул со знаменитым ариозо «Смейся, паяц»: это страдальческая песня, ламенто, но именно остроты страдания голосу не хватило.

Анна Осипенко сделала удачный спектакль, где смыслы умножаются в глубину, а подражание старинному балагану становится не оболочкой мести ревнивца, а экзистенциальной драмой.

Ты недостойна моей боли

— поет Канио, прежде чем убить жену, бывшую голодную сироту, когда-то подобранную на улице из жалости. И мы понимаем, что «Паяцы» – опера о неблагодарности. Вернее, о вечном конфликте благодарности со свободой.

Майя Крылова, ClassicalMusicNews.Ru